История отечественной демографии: как и зачем она извращается антинаталистами

Размышление по поводу книги парижского советолога А. Блюма «Родиться, жить и умереть в СССР».

Анатолий Антонов — профессор, доктор философских наук, заведующий кафедрой социологии семьи и демографии социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

«Демографические исследования», № 3

Демографическая история нашей страны имеет много пробелов: изучены не все еще имеющиеся в архивах материалы и не все источники информации введены в научный оборот. Однако работа в этом направлении ведется и довольно успешно. 

В связи с этим можно сослаться, например, на книги Е. М. Андреева, Л. Е. Дарского, Т. Л. Харьковой «Демографическая история России: 1927—1959», В. А. Исупова «Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине ХХ века: историко-демографические очерки», В. Б. Жиромской «Демографическая история России в 1930-е годы: взгляд в неизвестное» и др.

Динамика населения в последние десятилетия советской власти хорошо исследована благодаря работам Б. Ц. Урланиса, М. С. Бедного, Р. И. Сифман, Е. А. Садвокасовой, А. Я. Кваши, А. Г. Волкова, В. А. Беловой, В. А.Борисова, Б. С. Хорева, В. И. Переведенцева, и других ученых, в том числе «среднего» поколения   — А. Б. Синельникова, М. С. Тольца, В. Н. Архангельского, В. В. Елизарова, В. А. Ионцева и др., а также ряда ученых «младшего» поколения.

Однако труды 50–80-х годов находились под прессом идеологических догм о якобы неизбежном росте численности населения и рождаемости при социализме. Поэтому сама возможность снижения рождаемости ниже уровня простого воспроизводства и тем более депопуляции уже диссонировала с «преимуществами социализма». Поэтому многие ученые (прежде всего, работавшие в статистических учреждениях и в вузах) сознательно не рассматривали возможность будущего падения рождаемости при устранении «временных» трудностей, а также обратную связь между благосостоянием и числом рождений в семье. Тем не менее, находились отдельные исследователи, которые не боялись говорить о кризисе семьи и рождаемости в советской стране, более того, им удавалось печатать данные, свидетельствующие о неуклонном спаде рождаемости и приближении нетто-коэффициента по СССР к величине 1,0, и даже ниже, к 2005 г.

Их оппоненты, уповавшие на «имманентную» способность демографических процессов к «саморегуляции», к «гомеостатическому» выравниванию «отклонений» от «нормального» хода событий, ведущего к завершению «демографического перехода», не уставали повторять, что, дойдя до низкого уровня, рождаемость «сама собой повысится» и якобы никогда не опустится ниже двух рождений на одну женщину.

Перспектива депопуляции не принималась всерьез на том основании, что в демографии как бы нет научного определения депопуляции, что это понятие условно и что нетто-коэффициент отражает данные поперечного анализа, будто бы не имеющего ничего общего с демографической реальностью.

Я помню, как в 70-е годы заседания демографической секции Московского Дома ученых иногда начинались с веселых выкриков шутников, что пока, дескать, до 2005 года далеко и предрекаемая некоторыми ясновидцами депопуляция еще не наступила, пора поскорей открывать заседание и торопиться обсуждать настоящие проблемы, а не артефакты. К чести спорщиков, важно подчеркнуть, что противостояние участников секции никогда не превращалось в партийное собрание с осуждением отступников от «генеральной линии». Секция была как бы клубом, демографическим Гайд-парком, где предполагались некие вольности, недопустимые по месту работы.

Ведь, например, за высказывания о демографических аспектах безработицы на конференции в МГУ демограф В. А.Борисов был отстранен от педагогической деятельности, а «потворствовавшие» ему товарищи получили партийные взыскания. Я помню также, как в Институте социологии АН СССР официальные выступления нескольких ученых на советско-французском семинаре стали предметом разбирательства партийной комиссии, созданной для выяснения действий, «порочащих честь советского демографа». Таким образом, секция в Доме ученых оказывалась отдушиной, где собирались вместе вечером после работы люди, а не руководители и подчиненные или члены одной парторганизации.

Благодаря лидерству Б. Ц. Урланиса (который, кстати, никогда не был начальником над другими учеными!) на секции царила удивительно творческая и благожелательная атмосфера, способствовавшая научному поиску вне каких-либо политических догм. Председатель секции постоянно привлекал внимание к обоснованности научного изучения факторов наблюдаемой динамики населения: чем глубже исследование, тем надежнее объяснение тенденций и точнее прогноз рождаемости. Колоссальная эрудиция Б. Ц. Урланиса позволяла ему с легкостью цитировать по памяти высказывания демографических авторитетов. Так, не соглашаясь с «автоматизмом саморегуляции» Лоримера он мог иронически воспроизвести мнение Коррадо Джини о том, будто бы «повышение рождаемости» неожиданно прокрадется в дом, «как ночной вор».

Призывая, по Джону Мильтону, «искать то, чего мы не знаем, на основе того, что уже знаем», Борис Цезаревич сожалел о мистике детерминиста Лапласа, согласно которому «законы исторического развития» превращали все известные демографические тенденции в «необратимые». Вопреки предупреждению Станислава Лема «не изображать 2000 год как копию 1960-го» и не боясь быть осмеянным, Б. Ц. Урланис считал возможным «представить будущее, копируя настоящее» на основе «диагноза» демографической ситуации, ее «лечения» (посредством преодоления негативных явлений средствами демографической политики) и «прогноза выздоровления», рассматриваемого как своего рода «дистанционное управление во времени».[1]

Популярность московской демографической секции в эпоху застоя, когда регулярные методологические семинары не были редкостью и проводились в нескольких демографических учреждениях, говорит о том, что людей притягивало к ней что-то, заставлявшее пренебречь отдыхом после рабочего дня. И это что-то создавалось драматизмом дискуссии двух диаметрально противоположных подходов к интерпретации демографических трендов. Открытость споров и обсуждений, их ожесточенность даже, обнаруживали не политический антагонизм ученых, а наличие в демографии вообще, и в отечественной демографии в частности, двух парадигм, в нормальном противостоянии которых, по Томасу Куну, бился пульс подлинного научного познания.

Пафос настоящего научного творчества, подлинного исследовательского поиска ощущался при скрещении копий, но более всего этот дух сквозил в выступлениях, затрагивающих тему демографической политики. Одни рассматривали ее как «посягательство» на личную свободу, как «вмешательство» государства в частную жизнь. Другие, рискуя быть обвиненными в апологии тоталитарности и исходя из крушения потребности в детях (а в будущем – потребности уже просто в ребенке), решительно утверждали возможность социального воздействия на репродуктивные желания людей (и тем самым на демографические процессы), разумеется, при создании в обществе альтернативных возможностей и условий для личного выбора.

Демографический контекст дискуссий в затхлой обстановке застоя позволял вывести из-под идеологического прицела обсуждение взаимосвязи между различными переменными социальной и демографических систем. Никто из оппонентов не выдавал свое мнение за официальную позицию, хотя легко можно было догадаться, чьи высказывания коррелируют с вовсе не популяционистской сутью (а не маской) директивных органов. В отличие от сегодняшних, весьма политизированных дебатов, в прошлые времена, по крайней мере, одна из спорящих сторон искренне надеялась переубедить противника с помощью весомых и неотразимых, как тогда казалось, аргументов, основанных в том числе на результатах социологических опросов.

Увы, эти надежды были тщетны: данные исследований важны для тех, кто занят поиском истин, а не спасением собственных концепций об «угрозе перенаселения мира» из-за «лихорадочного» естественного прироста и «нездоровой» по своему уровню рождаемости. Пока численность мира не сократится до одного миллиарда для «спасателей» не может быть никакой науки о снижении рождаемости, кроме «планирования семьи», указующего, как надо это сделать наиболее быстрым образом. Подобная идеология в полной мере представлена в книжке А. Блюма, предвзятость которой проявляет себя как в пересказе демографических событий советского периода, так и в трактовке научной ситуации.

Из «Предисловия к русскому изданию» очевидна приверженность автора парадигме модернизации и контрнатализма, которая, однако, нигде не эксплицируется. Чтение текста убеждает, что конвенциональные утверждения преподносятся как единственно верные, позволяющие А. Блюму намечать «пути для анализа современного демографического развития» стран, «возникших на обломках СССР», и, более того, «пойти дальше» и показать, что только через истины, содержащиеся в «этой книге», можно «лучше понять постсоветские общества и происходящие в них сегодня… трансформации»[2].

Русский читатель должен быть нимало удивлен, увидев в 2005 г., спустя 14 лет после краха СССР, написанное в лучших традициях «холодной войны» сочинение, не имеющее никакого отношения ни к демографической истории, ни к истории демографии. Во времена противостояния лагерей «социализма» и «капитализма» многочисленные армии специалистов по изготовлению «чего изволите-с?» пекли один за другим пирожки по критике «буржуазной идеологии» и «марксизма-ленинизма». Никто из них не предугадал краха СССР, ибо и те, и другие были заинтересованы в status quo, кормясь из одного корыта угодничества. При этом поражало полнейшее равнодушие к предмету, служившему поводом для околонаучных баталий идеологических оруженосцев.

В связи с этим я вспоминаю стажера из США В. Фишера, чьими «научными» изысканиями «по опровержению» истматовского тезиса о сущностной роли любви (а не расчета) для советской семьи мне поручили «руководить» в 1976 году в Центре по изучению населения (экономический факультет МГУ), поскольку в Институте социологии умудренные опытом руководители категорически отказались от стажера-советолога. Фишер не пытался вникнуть в суть институциональных изменений семьи: ему важно было собрать любые доказательства в пользу советологического клише о девальвации браков по любви и росте браков по расчету. Не внял он и совету не путать взгляды людей с газетной пропагандой. Подлинная мотивация к браку, однако, стажера не волновала, как, впрочем, и сама семья, что не помешало ему выпустить по возвращении в Нью-Йорк трактат, претендовавший на якобы исследование «брачного рынка» в СССР.

А. Блюм не скрывает, что его целью является скорее анализ «советского общества, отношений между человеком и политикой», чем «создание развернутой картины демографической истории».[3] Демография всего лишь «удобный инструмент» для такого политологического анализа   — какого именно, становится ясно из аннотации. Эквилибристика данными приводит автора к действительно «нетривиальному выводу»:  дескать, политический строй не оказал на социальную жизнь советского населения «заметного долгосрочного влияния», поскольку даже «демографические катастрофы первой половины века не изменили его общую с Западом траекторию демографического развития».

Ничего себе заявление: советский режим, порушивший миллионы судеб не оказал «заметного влияния» на «социальную жизнь населения»! Власть, с первых своих декретов заявившая о собственном безоглядном антисемьетизме (агрессивнее всего выражавшемся в «раскулачивании», т.е. в уничтожении крестьянской семейности), оказывается, не изменила вовсе «демографическую траекторию». Всего за 50 лет большевистской индустриализации Россия проделала демографический путь, на который Европа истратила 200 лет (суммарный коэффициент рождаемости с 7,0 в 1897 г. упал до 2,6 в 1959 г.). Социально-психологические последствия насильно насаждаемой и потому ускоренной модернизации еще не осознаны до сих пор, но автор, ради «общей с Западом траектории», готов забыть намеренное разъединение трех поколений расширенной семьи, забыть практику развала легитимного брака, семейной преемственности и спецсоциализации детей в духе Павликов Морозовых.

И что это за «траектория» такая, если из-за нее катастрофы не в счет? Все очень просто. Это — милая сердцу парижского советолога траектория демографического перехода, кривая «прогрессивно» низкой рождаемости и малодетности семьи. Но уж слишком медленно с точки зрения демографического модернизатора идет в мире это демографическое развитие, можно было бы его и подтолкнуть. Посему эта траектория демографической стандартности нуждается в «жесткой унификации» с помощью средств «планирования семьи» (т.е. прямого вмешательства в частную жизнь ради устранения нынешнего «регионального разнообразия»).

«Советские руководители,   — пишет А. Блюм, — рассматривали общество в качестве однородной массы, которая оценивалась лишь по количественному параметру. Численность населения использовалась для легитимации власти».[4] Да ничего эти руководители не «рассматривали»: всякая хунта, перед тем как убивать, ничего не рассматривает. Зачем все это наукообразие, если каждый живший в стране всей кожей своей ощущал бесправие человека, его ничтожность в махине государства. «Чем больше численность, тем прочнее власть», — все эти разглагольствования нужны, чтобы заклеймить пронатализм как неотъемлемый атрибут тоталитарности.

Важно вложить в читателя мыслишку, что всякое стремление к растущему населению всегда присуще государству, жаждущему быть успешным в абсолютизации «социальной однородности» (и наоборот, потакание депопуляции есть признак прогрессивного государства, стремящегося к «разнородности»).

Вот и вся демографическая теория ньюсоветолога, она в пределах замкнутого круга: «пронатализм власти   — рост населения   — однородность людской массы». Отсюда предназначение демографов в советской стране (внимание, вводится еще одно конвенциальное допущение, еще один советологический штамп)   — показывать с помощью своих индикаторов «социальную однородность» и маскировать «неоднородность» социализма. И это пишется всерьез, с самоуверенностью не просто стороннего наблюдателя, а мэтра, отрабатывающего зарплату в одном из ведущих демографических институтов мира. Увы, все это далеко от демографии и от тогдашней реальности, подобное упрощение смахивает на карикатуру.

Даже сами боссы «цековской» номенклатуры не верили, как выяснилось теперь, в «социальную однородность» советского общества. И не было ее никогда. Никто в СССР в нее не верил, борясь с ближними за льготы и привилегии,   — похоже, никто, кроме французского гражданина А. Блюма, который с помощью демографических данных вознамерился доказать «провал» политики однородности, которая никем не проводилась. Да и что можно ожидать от пленника стереотипов и советологических клише!

Вот еще цитата из автора, которому приходилось несколько раз бывать в советское время на наших научных встречах и конференциях и где он мог при желании понять, что к чему: «На семинарах, которые регулярно проводились в московском Доме ученых, статистические данные устно сообщались участникам. Единственным условием было не записывать цифры, касающиеся смертности».[5] Смешно, не правда ли, смешно дорогие мои члены демографической секции! Для молодых читателей добавлю, что это конкретный пример ахинеи:  запрет в 1974 г. на публикацию данных по смертности осложнил работу демографов, но все, кто хотели, — знали, как добыть нужную информацию и даже ухитрялись кое-что печатать, несмотря на цензурные рогатки.

Однако, вообразить себе заседания демографической секции, которые я посещал с 1968 г. и где запрещалось бы «записывать цифры», увольте, не могу, фантазии не хватает! Да потому мы и ходили на секцию Урланиса, что там можно было говорить обо всем, кроме, разумеется, организации борьбы с линией партии (как хотелось бы нашему стороннему пропагандисту советологических стереотипов).

Итак, А. Блюм вознамерился создать историю демографических процессов, которая складывалась за «ширмой идеологии», поскольку статистические данные «позволяют понять» социальную стратификацию и существовавшее в обществе неравенство. Сама «природа демографических данных такова, что манипулировать ими с целью создания искаженных представлений о реальности крайне сложно»[6], но возможно, в чем убеждает читателя, увы, сей авторский текст, где демографическая статистика привлекается для иллюстрирования готовых политических выводов.

При этом А. Блюм не смущаясь заявляет, что статистика браков, рождений, смертей не является ставкой в политической игре и потому описывает подлинные тенденции общественного развития, а не то, что преподносилось официозом (а теперь и самим советологом!) под видом советской истории.[7] Общеизвестна автономия демографических процессов, и это делает декларации такого рода правдоподобными. Потребовалось несколько десятилетий снижения рождаемости, чтобы догма о постоянно высокой рождаемости при социализме оказалась отброшенной самими идеологами.

Но как быть с «прямой связью» между условиями жизни и рождаемостью? Это искаженное представление продолжает существовать и в постсоветское время, и даже там, где никогда не строили социализм. Не миновала участь сия и нашего автора, который призывает «увидеть за политическими событиями… удивительные механизмы, позволяющие населению вновь и вновь возрождаться после очередного кризиса   — вот те задачи, которые встают сегодня перед исследователем».[8]

Значит, надо не просто изучать снижение рождаемости, а выискивать «механизмы» (типа «вечного двигателя»), позволяющие «возрождаться» после кризиса. Но этим как раз в советское время занимались у нас теоретики демографической революции, которые придумали концепцию советского «детоцентризма», где само собой должно было происходить «усиление» мотивации к деторождению, правда, сопровождавшееся почему-то неуклонным спадом рождаемости. Однако признать крах концепции «детоцентризма» было бы совсем неприлично. Пришлось пойти на поводу фактов и неожиданно заявить о «необратимом» снижении рождаемости, и «необратимой» депопуляции в России, Германии и других странах, крайне нужной для «спасения» мира от пресловутой «перенаселенности». [9]

В книге, пронизанной не духом исследования, а догматическим обвинением пронатализма вообще (а не только государственного, хотя советское государство никогда не проводило пронаталистской политики, уповая на неизменность высокой рождаемости при социализме) во всех грехах и бедах общества, и, прежде всего, в нагнетании «страха перед депопуляцией», нет оценки демографических трендов на основе научных критериев. Читатель постоянно сталкивается с манипуляцией демографическими данными, хотя А. Блюм специально оговаривает невозможность этого, поскольку число рождений, дескать, всегда остается числом рождений, и в демографии имеются точно сформулированные определения «по крайней мере… ряда базовых показателей».[10]

Увы, «природа» демографических данных не спасает от манипулирования ими, более того, наличие в демографии полярных парадигм сплошь и рядом ведет к тому, что противоположным образом трактуются не только причины и следствия демографических изменений, но зачастую одни и те же факты. До недавнего времени приходилось слышать, что не оспаривается лишь факт сокращения рождаемости. Однако, теперь, после 14 лет депопуляции в нашей стране, когда любое структурное вздрагивание общего коэффициента рождаемости или годичное увеличение абсолютного числа рождений объявляется доказательством «возрождения» рождаемости, приходится признать, к сожалению, что в стане демографов нет консенсуса и в отношении вроде бы простого факта снижения уровня рождаемости.

Тем более, заметен отход от согласия между демографами, когда привлекаются данные когортного анализа, информация о семейном цикле жизни, о семейных интеракциях и структурах, результаты опросов о числе детей, о мотивах браков и разводов, социолого-демографические данные о репродуктивном поведении семьи и личности и т. д. Когда же обсуждаются цели, пути и средства демографической политики научные споры переходят в войны, в которых отрицаются демографические критерии оценки воспроизводства населения, беспредельное снижение рождаемости, объявляется сомнительным нетто-коэффициент и основанная на отклонениях от 1,0 типология режимов воспроизводства, подчеркивается «условность» понятий депопуляции, мало-, средне- и многодетности, утверждается невозможность научного обоснования целей демографической политики, оптимальной для личности и общества модели семьи и т. п.

Автор не эксплицирует свои парадигмальные постулаты, не считает нужным, видимо предполагая, что исповедуемые им теории, а значит, постановка вопросов и их решение очерчивают все поле демографического поиска. Но это не так   — возможна другая стратегия исследования того же советского периода, направленная на выяснение того, как посредством коммунистической методологии разрушался институт семьи и семейного формирования личности, как разрывались социальные узы между поколениями и слабела трансляция семейно-родственных ценностей, как под флагом революции происходило закабаление трудящихся, лишавшихся достойной человека оплаты труда и семейного воспитания, а также связанных с этим возможностей по сохранению здоровья и жизни.

Но тут я, пожалуй, переоценил автора и его способность понимать демографические тексты   — и нынешние, и тем паче прошлые, когда ученым приходилось порой прибегать не только к цитатам из классиков марксизма-ленинизма, но и к эзоповскому языку, дабы напечатать что-то стоящее. Блюм творит в демократической стране, где нет цензуры и где всё можно называть своими именами. Тем не менее, желая заклеймить пронатализм демографов, он обрушивается вдруг на депутата Н. Павлова, на крайне правую националистическую прессу, на юриста Г. И. Литвинову и на кого угодно еще, а потом пристегивает кого-нибудь из специалистов, например, В. И. Переведенцева.[11] Прием достойный советолога!

Если же наш автор решается на разборку с демографами, то тут надо передернуть карты и научный доклад сектора социальных проблем семьи Института социологии РАН лучше всего обозвать работой «публицистического характера».[12][13][14] При этом трепетно-наплевательское отношение советолога к собственному тексту обнаруживается, когда в одной и той же фразе вышеупомянутая «публицистическая» работа датируется в начале фразы 1987 годом, а в ее конце 1990 годом! Блюму нравится осыпать читателей своими демографическими открытиями: буквально на двух страницах перечисляются «исчезновение строго институциональной формы брака» в СССР, превращение брака в «узаконение первого сожительства», «отсутствие индивидуальной ответственности за семью (эту ответственность брало на себя государство)», «навязывание всем республикам единой модели семьи», дабы интегрировать их «в единое государство».

Переходя к постсоветскому периоду, Блюм, ссылаясь лишь на крошечный график снижения рождаемости в России и Литве в 1955—2001 гг. объявляет факторами снижения рождаемости «неуверенность первых лет перестройки», «растущую независимость» индивида от социальных институтов и «рост ответственности в вопросе создания семьи». Тем не менее, «новый тип» российской семьи, хотя и связан, как известно читателю, с депопуляцией, но вызывает у автора положительные эмоции т. к. в этой семье «есть место и для ребенка», а «новое репродуктивное поведение не сильно отличается от европейского, которое… характеризуется большим разнообразием».[15] Не важно, что в ряде социолого-демографических исследований зафиксировано снижение ценности семьи и детей, важнее то, что это поведение «не отличается от европейского», которому свойственно «большое разнообразие» антисемьетизма!

В заключение следует возмутиться намерением советолога изобразить недавно скончавшегося В. А. Борисова представителем «официального советского дискурса»[16] на том основании, что в пророческой монографии 70-х годов «Перспективы рождаемости» доказывалась неизбежность снижения рождаемости в среднеазиатских республиках по мере их индустриализации и урбанизации (точно так же, как это произошло ранее в России с ее традициями многодетности и религиозности). Более того, В. А. Борисов вопреки схемам демографической модернизации предостерегал об опасности распространения малодетности в этих республиках и рекомендовал проводить политику укрепления семьи с 3—4-мя детьми. Но это уже тонкости борисовской позиции, недоступной пониманию советолога, опьяненного желанием обвинять всех подряд в игнорировании национальной и религиозной самобытности республик Средней Азии.

Наконец, нельзя не сказать об уровне демографической грамотности Блюма. Уж коли взялся расставлять оценки советским демографам, — получи свою заслуженную двойку за незнание предмета. В последние 10 лет преподавания демографии на втором курсе, я не помню ни одного студента-двоечника, который бы умудрился понять борисовский ГМЕР (индикатор гипотетического минимума естественной рождаемости) так, как это сделал уже не молодой сотрудник Национального института демографических исследований (INED). А. Блюм пишет, что этот индикатор был придуман для того, чтобы пристально следить за приближением «наблюдаемой рождаемости» к ее «минимальному уровню», напоминающему «чем-то порог воспроизводства поколений»[17]. Другими словами, по Блюму, ГМЕР — это параметр, чем-то напоминающий «минимальный уровень» или простого воспроизводства (2,15 рождений на женщину) или величину 1,0 нетто-коэффициента. В любом случае, это вовсе не коэффициент ГМЕР.

Как известно, коэффициент ГМЕР одним числом очерчивает минимальную границу естественной рождаемости (понятия, введенного в науку французским демографом Л. Анри 45 лет назад и характеризующего социально-биологический потенциал рождаемости, т.е. какой она теоретически могла бы быть при отсутствии практики контрацепции и абортов). Так вот, ГМЕР измеряется в промилле как общий коэффициент рождаемости, и его величина в России в 1926–27 гг. составляла 50 ‰, тогда как ОКР был чуть меньше — 46 ‰, т.е. потребность в детях была высокой и, следовательно, практика предупреждения и прерывания беременности была незначительна (степень реализации ГМЕР равнялась 91,6%). Спустя 66 лет ГМЕР составил 45,5 ‰, а ОКР был в 5 раз меньше  — 9,5 ‰, т.е. потенциал рождаемости снизился не столь сильно, тогда как степень его реализации из-за краха потребности в детях сократилась до 20,9 ‰.[18]

Получается, что «быстрое приближение» фактических показателей рождаемости (9 промилле) к этому, по Блюму, минимальному уровню, т.е. к 50 промилле действительно может вызвать опасения у антинаталиста, но никак не у демографа, понимающего о чем на самом деле идет речь. А ведь Борисов создал методику, принципиально отличающуюся от индексов Э. Коула, и с этим не хотят смириться наши эпигоны, постоянно заглядывающие в рот зарубежным оракулам.

Тем не менее, ГМЕР существует, применяется в других странах[19], и по низкой степени его реализации сегодня в большинстве стран можно судить о размахе сокращения рождаемости в мире. В депопулирующей России ГМЕР реализуется лишь на одну пятую часть, и это мощное свидетельство ослабления социокультурной потребности в детях, продуцирующей намеренное ограничение рождаемости!

Русскому читателю совершенно неинтересна попытка А. Блюма использовать демографию в запоздалых советологических экзерсисах. Странно само намерение свести научную проблему снижения рождаемости до некоей политической фобии, хотя, с точки зрения апологета низкой рождаемости и убыли российского населения, забота даже о нулевом росте предосудительна, ибо способна не только нормализовать демографическую систему, но якобы возродить тоталитаризм и черт знает что еще. Какой же это взгляд «стороннего наблюдателя», если автор слишком озабочен тем, что в нашей стране находились и сейчас находятся демографы, негативно оценивающие депопуляцию, считающие возможным и необходимым ее преодоление в предстоящие десятилетия средствами активной демографической политики?

А вот французскому читателю не повезло вдвойне: в книжке дана искаженная политическими стереотипами и научной несостоятельностью автора демографическая картина сошедшего с исторической сцены СССР. Хочу также посочувствовать тем отечественным ученым, кто удостоился авторской благодарности за поддержку сего опуса. Они читали все это в рукописи, возможно, критиковали и давали советы, и, конечно же, не несут никакой ответственности за содержание.

• Другие извращения
• Анатомия лесбийской сексуальности
• Демография Академии Наук
• Донос по форме №3: на зад -- в будущее?
• Рейтинг демографических сайтов РФ
• Куда послал Путин?
• Россию продали ?